Была середина 1920-х годов – годы НЭПа. Крестьяне тогда (до 1929 года) любили и уважали Советскую власть за то, что дала им землю, и на этой своей земле крестьяне трудились от зари до зари. Плоды полей и кустарных промыслов крестьяне везли в Клинцы на базар, на ярмарки. В нашем доме в Клинцах постоянно становились на постой крестьяне из деревни Смяльч. Вечерами я оказывался свидетелем их разговоров. Бесхитростные мужики говорили о ценах, о выручке, о покупках. Я понимал, что торговля крестьянскими товарами приносила им доход. У крестьян в те годы появились деньги, чтобы купить кровельное железо, пригласить печника переложить печь, купить детям “городскую” обувь и “городскую” одежду. Эти наши постояльцы из дальних деревень в основном и были нашими заказчиками.

С 12 лет отец стал брать меня на работу в деревню. Обычно мы ходили в Смяльч и соседние с ней деревни и села.

Смяльч тогда был большим, но очень глухим селением. Многие жители, особенно женщины, признавались, что не бывали никогда в городе и не видали железной дороги, и, вообще, за всю жизнь не выезжали дальше ближнего села. О степени грамотности судить не берусь. Но что меня тогда удивляло, как примитивно живут крестьяне в сравнении с тем, как живут горожане.

Все хаты были крыты соломой. Железные крыши тогда еще только стали появляться. Дворы редко были огорожены плетнями. Во дворе у дома и по улице свободно бродили куры, свиньи. Крестьяне за малой нуждой ходили с крылечка. За большой нуждой ходили за дом. Там на двух столбиках была укреплена доска, в виде скамеечки, а за скамеечкой в лучшем случае выкапывали небольшой углубление в земле. Туда, зачастую, наведывались куры, все разгребут, расклюют и разнесут. На дворе перед домом скапливался навоз. Там копошились куры, разбрасывая навоз по двору, а в дождливые дни от навозной кучи по земле растекались зеленые и коричневые потоки. От всего этого– грязь, запах. Такое ведение хозяйства было в каждом дворе, богат или беден крестьянин. Другого крестьяне не знали. Цветов возле домов не было. Крестьяне, приезжавшие к нам в Клинцы, всегда восхищались обилием и разнообразием цветов в нашем дворе. В этом была заслуга матери и отца. Но у себя, в деревне, цветы не заводили – не было принято. Крестьянин в быту был очень неприхотлив. Если надо, спал на земле, если попал под дождь, вымокнет до нитки – и ничего, как и надо. Целое лето ходит босиком, и по лесному шиголю и по стерне. Обувается, когда начинаются заморозки. В холодные утренники, когда прогоняли стадо, можно было наблюдать, как детвора грела голые ступни, стоя в теплом коровьем помете. Навоз быстро обсыхал и осыпался, кожа на ногах после такого компресса выглядела чище.

В деревенской хате не было внутренних перегородок, а, следовательно, не было комнат. Жизнь всей многолюдной и разновозрастной крестьянской семьи проходила в одном небольшом помещении, в основном, в центре избы перед печью. В правом углу обычно стояла русская печь. Теплая печь лечила все недуги: простуду, боли в спине и в пояснице, боли в животе. Вдоль стен стояли лавки. Слева, напротив печи стоял стол, чисто выскобленный и вымытый, а на столе под белым холстом всегда – каравай хлеба. Полы в хате мыли обычно к Пасхе. В остальное время, чтобы полы меньше пачкались, застилали соломой.

Одеял не было, накрывались овчинными шубами или чекменями. Как только становилось тепло, многие крестьяне перебирались ночевать на сеновал: там постель мягче, свежий воздух и тишина.

Мужчины носили рубаху нижнюю, рубаху верхнюю и подштанники из полотна. Штаны шили из полушерстяной домотканой ткани. Пуговиц не было, вместо них пришивались завязки. Летом мужики и бабы ходили босиком. В ненастье и в холод ноги обували в лапти. Лапти были двух видов: из лыка и, реже, из пеньковых веревочек. Ногу обматывали куском холста, которую называли обмоткой или портянкой. В такой обуви ходили в мороз и в слякоть. Вечером обмотки сушили на печи. От постоянного переохлаждения ног все крестьяне постоянно кашляли, плевали и сморкались прямо на пол хаты. Те, у кого были сапоги, надевали их, когда шли в церковь.

В прохладную погоду и мужчины и женщины надевали поверх всего свитку из домотканого сукна. Зимой поверх одежды надевали овчинную шубу мехом внутрь, собственной выделки. Шапку на голову шили из двух полос овчины – прямой покрой в виде папахи. Глубокой осенью и зимой, в ненастье, отправляясь в дорогу на телеге или санях, поверх шубы одевали чекмень. Это длинная до пола накидка из толстого домотканого сукна, с капюшоном. Чекмень защищал от вьюги, от мороза и от дождя.

Женщины шили сарафаны со сборками и с плечиками. Под сарафан одевалась длинная льняная самотканая нижняя рубашка. Трусов не носили, о них просто не ведали. Знаю, что даже в городе Клинцы в 1920-х годах, когда родители стали покупать и одевать девочкам-школьницам трусы, то первое время это вызывало злобные насмешки и интерес со строны сверстников. Рубашки у крестьянок были прямого покроя. Вышивку на рубашках делали только на рукавах, так как рукава были видны из-под сарафана. Девушки носили приталенные кофточки из цветных тканей. Кроме сарафана, носили юбки. Платьев не было. Если было прохладно, одевали свитку.

Летом женщины ходили босиком. В холодные месяцы года надевали чулки и крепили их с помощью завязок. Ноги обували в лапти. Те, кто побогаче, носили сапожки. Зимой надевали овчинный полушубок или шубу. Платок спасал голову женщины от любого ненастья. Зимой поверх тонкого платка повязывали второй платок, нередко шерстяной.

В деревне Смяльч я бывал почти ежегодно в течение многих десятилетий, но в памяти отложились особенно первые впечатления. Мы поселились в хате знакомого крестьянина, Ивана Бобрика. Он часто останавливался в нашем доме, когда приезжал в Клинцы на торги.

Помню, проснулся утром, лежу на полатях и смотрю на пол. А из щели в полу выползает жаба, за ней другая и начинают охотиться на мух, которых в доме неисчислимое количество. Ветхие, дырявые полы были почти во всех хатах и не смущали крестьян.

В одном доме, кажется у Духовцов, я наблюдал такую картину. Детей в семье было много. Старших детей поили молоком у стола, а для малышей молоко наливали в миску и ставили миску на пол, поскольку до стола им было не дотянуться. Дети, сидя на корточках, ложками черпали молоко из миски. Если молока было недостаточно, мать или старшие дети подливали из кувшина еще. В это время на запах молока из-под пола появлялся уж. Он решительно подползал к миске и начинал вместе с детьми пить молоко. Дети не боялись ужа, он был ежедневным сотрапезником. С ним даже обращались по-приятельски. Если не хотели давать молока, то ложкой слегка ударяли ужа по голове. Он отползал с шипением, но через некоторое время, забыв обиду, снова оказывался у миски и слизывал молоко языком. Насытившись, уж уползал в подполье.

Вскоре, когда ставили печи, я рассмотрел и понял, что деревянный пол настелен поверх земляного пола. Лаги положены прямо на землю, поэтому пол быстро подгнивал. Несколько десятков лет назад крестьяне, видимо, впервые постелили деревянные полы, а до этого во всех хатах были полы земляные.

В некоторых хатах полы так и не были покрыты досками, по бедности. Земляные полы за долгие годы впитывали в себя все возможные выделения человека, особенно малолетнего возраста, помет кур, поросят и телят, все пролитые на пол щи и прочее. От этого земляной пол превращался в гладкую, утрамбованную и твердую поверхность, напоминающую кору застывшей грязи. Если на пол случайно проливалась вода, пол становился скользким до невозможности. Крестьяне посыпали пол соломой, а когда солома истиралась и загрязнялась, ее меняли на свежую.

Нельзя согласиться, что крестьяне жили так от бедности и нищеты. Многие семьи жили в сытости и в достатке. Правильней будет сказать, что быт крестьян столетиями оставался неколебим в силу привычки, в силу традиции, в силу удаленности от города.

Когда мы пришли в деревню и стали готовиться ставить печь, собрались соседи посмотреть на городских людей, послушать новости, узнать, что будут строить. Как положено в таких случаях, все и каждый хочет высказаться. Говорили, что городские печи хорошие и что пора жить по-городскому. Но можно было услыхать замечания скептиков, дескать, старые печи тоже хороши, ведь жили так “завсегда”, а с новой печью еще “не знамо, как будет”. Люди нехотя и с опаской меняли сложившийся быт.

Но и через 30 лет мало что изменилось. Осенью 1961 года я поехал с нашими заводскими рабочими покупать картофель. В поисках картофеля мы добрались до деревни Перелазы. Заехали в такую глушь, откуда “хоть три года скачи, ни до какого города не доскачешь”. В космос полетел Гагарин, а в деревнях нет электричества. Живут с керосиновой лампой. Но там, где есть электричество, еще отчетливее проступает бедность, примитивность обстановки и грязь. Грязь во дворах, грязь в хатах, грязная одежда. В Перелазах хатки стояли маленькие, под соломой. Многие хаты были поставлены к улице глухой стеной, без окон. Чтобы достучаться, нужно было проникнуть во двор, обогнуть дом и разбудить собаку, чтобы лаем своим она вызвала хозяина. В хатах я увидал те же глиняные полы, полати, а в речах крестьян – полная безысходность и равнодушие.

Не лучше стала жизнь и в любимом мной Смяльче. Бедность, горькая обида на власть за проводимые на селе эксперименты, которые все больше отрывают крестьянина от земли. Молодежь работать на земле не хочет: сколько не работай, а богаче не станешь, государство выгребает в свои закрома все, что выращено в колхозе. Если вовремя не украдешь немного зерна, свеклы, сена, то зиму не проживешь. От такой жизни молодежь уезжает в город, деревня стареет и вымирает. От безысходности мужики и бабы спиваются.

И несколько слов о говоре местного населения. И в 1930-е, и в 1960-е годы крестьяне в Смяльче упорно не выговаривали букву “Ф”, видимо, сказываются малороссийские корни. Имя нашего хорошего знакомого в Смяльче Филимона Николаевича в устах близких ему людей – Моти, Николая, Нины, зятя Михаила Романовича – звучало Халимон Николаевич. Афанасия Ковалева звали Ахванасий. Федору Ивановну Бобрик муж ее, Лаврен Духовец, величал: Хадора Ивановна.